Мать была беременна мною, когда отец ни с того, ни с сего выгнал ее и женился на другой. Я родился у дяди в хлеву.
Очень оскорбленные поступком отца, мои родственники выместили это на мне: тотчас же, не дав мне даже попробовать материнского молока, они завернули меня в драный палас и подкинули к отцовским воротам. Так с обиды и началась моя жизнь.          

Соседка, у которой в ту пору родился мертвый ребёнок, из жалости кормила меня грудью, обзывая щенком. До семи лет я оставался у нее. Потом отец однажды увидел: взрослый мальчик в соседском дворе: «Ба, да это же мой сын!»—и взял меня в свою саклю.

Отец мой был крестьянином, но очень неудачливым. Он об­радовался случаю взвалить на сына часть своих забот и сразу же стал крикливым, как ковха*. Сакля его была полна но­вых детей. Нелюдимая мачеха прятала от меня кукурузные лепешки. Я рос, как и родился, в хлеву, рядом с буйволом. Не помню ничего об этой поре, кроме навозного запаха. Потом заболел отец, и стало совсем страшно. Я не знаю, что это была за болезнь, но его мучила тоска и днем и ночью, как жажда. Он много думал и когда, наконец, поднялся с постели—оказалось, отец сошел с ума. Целыми днями он собирал по ули­цам камни, приносил их домой полные пазухи и прятал от лю­дей, называя это богатством. Я вспоминаю отца, внезапно посе­девшего, с желтыми глазами...

Он умер, оставив на руках у матери шестерых детей и раз­бросанные по всему двору кучи речного булыжника...

Меня не вините, друзья, что не могу назвать ни одной точ­ной даты. То были не такие времена. По всей округе у нас только два человека умели читать,—да и то начальник почты и стар­шина, который носил соломенную шляпу. Я был, наверное, три­надцатилетним, когда ушел из своего аула. В Дербенте меня призрел богатый еврей. Я ухаживал за его трехверстными виноградниками, сторожил конюшню, рубил дрова, чистил двор.

Четыре года батрачил я у этого человека, ни зимы, ни ле­та не замечая. А когда уволился,—оказалось, мне снова неку­да себя деть, и карманы мои по-прежнему пусты.

Тогда я вернулся в аул. Но в Ашага-Стали всегда было бат­раков больше, чем надо, и долгое время мне пришлось переби­ваться поденной работой у соседей. Я был молод. Это очень унизительно, друзья: молодому человеку просить поденной ра­боты у соседей. Люди рассказывали, будто недалеко, в Гянд­же, англичане арендуют у царя земли, где добывают

какие-то корни. Там нужны рабочие; и вот вместе с другими я вскоре уехал в Гянджу. Два года работал я на этих плантациях, жил впроголодь, болел малярией и, наконец, не выдержав, сбежал. Это была настоящая ловушка: я не только ничего не зарабо­тал, но даже остался должен в харчевне, где кормили нас ко­ровьими кишками. Из Гянджи я, и сам не помню как, добрался до Самарканда. Там я устроился чернорабочим в депо и рабо­тал несколько лет подряд. Затем около года работал я на по­стройке моста через Сыр-Дарью. Очень много увидел и узнал я за эти годы. А главное, я-узнал, что везде и всюду было одина­ково трудно рабочему человеку, что уйти самому от себя невоз­можно, что бедные люди и на Сыр-Дарье и в Ашага-Стали одинаково несчастны. Тогда потянуло домой скорее на роди­ну, где могилы прадедов. Но денег оставалось мало. Я за­стрял в Баку и с трудом устроился на нефтяные промысла. Проработал там около двух лет . Жил все это время скромно, и, когда с грехом пополам накопилось немного денег, оказа­лось, что я уже тридцатилетний мужчина, у меня борода и я уже старею. Надо обзаводиться семьей! В то время это была страшная забота для бедняка. Но мне повезло впервые в жиз­ни,. В ауле я нашел круглую сироту—дочь Орта-Стальского объездчика. Мне уступили ее за небольшой выкуп, нас  повен­чали, и я навсегда остался в ауле. Шли годы. Как вспомню теперь, очень тяжелые и безрадостные. Своими руками, вме­сте с женой, мы построили маленькую саклю. Не доедали, не досыпали, завели огород. Огород охраняла жена, а я в это время жал у людей пшеницу. Так жили мы на окраине аула пять лет, стараясь быть похожими на людей; но только люди в то время были не похожими на себя...

Однажды, возвращаясь к обеду домой, на одной из улиц я заметил множество народу и удивился: «Что случилось? Или умер кто?»

А надо вам сказать, что люди в то время избегали друг друга. Беднота выходила и возвращалась домой почти украд­кой, ибо каждый день по аулу рыскал ковха и ловил  встреч­ных на бесконечные повинности, на рытье канав, косьбу сена.

«Что же случилось?»—подумал я и подошел к толпе. Посре­ди улицы сидели бродячие ашуги с бубнами в руках и пели песни о соловье, тоскующем по солнцу. Ашугам бросали в подолы серебро и медь. Ашуги были одеты в лохмотья и пели с закрытыми глазами, как будто сквозь сон. Постоял я с наро­дом, послушал.—«Чорт возьми, ведь это все давно лежит у меня на душе. Постойте-ка, постойте!».

—Султан, — сказал я соседу,—ведь я каждый день гово­рю про себя то же самое, почему же мне до сих пор не приш­ло в голову спеть об этом, ты не знаешь?

На меня обернулись все собравшиеся. (Как раз в то время ашуги кончили петь).

— Ведь это мои слова,—крикнул я, расстегивая ворот бешмета, потому что мне стало совсем жарко.

—Куда тебе, убогий,—ответили мне.—-Ты на себя посмотри: разве эти слова подходят к твоему носу, соловей ты!

Сосед сказал это, и вдруг вся улица затряслась от смеха. Был полдень. «Ого,—подумал я,—почему же не полночь те­перь...»

—Ведь это не силой, это не хитростью и не деньгами, а че­ловек поет от сердца,—сказал я.—Разве мое сердце не из мя­са, над чем вы смеетесь, эй, люди?

Домой я вернулся пристыженный.

—О соловье может всякий спеть,—прошептал я дома же­не и, взяв в руки вместо бубна свою папаху, впервые в жизни начал слагать стихи:

...Влюблен без памяти в цветы,

Не замечаешь разве ты

Страданья, муки нищеты,

И плач, и стоны, соловей?

Это слова из первой моей песни, которую я все-таки сло­жил к концу того же дня. Я прочел ее друзьям, но друзья не поверели.

—О соловьях очень много, песен на свете,—сказали они.— Где ты слышал эту песню, Сулейман? Она нам нравится. —Это моя песня,—сказал я.

—Уж не сходишь ли ты с ума, как и отец твой,—ответили мне.

—Я мог бы сложить песню покрепче, о самом о себе, но у меня мало хорошего в жизни,—сказал я друзьям. Пусть не соловей будет, пусть будет собака, если вы не верите .Дайте мне ее, и я сложу вам песню о собаке.

—Хорошо,—ответили друзья,—в таком случае, сложи-ка ты песню о старшине, а потом мы найдем тебе еще штук сорок...

Так постепенно я входил во вкус своего нового занятия. Мои друзья в большинстве были безземельные отходники. Они годами пропадали на нефтяных промыслах в Баку и лишь изредка приезжали на лето в аул. Поэтому они видели острее и глубже моего. Они были почти настоящие рабочие, и я всег­да благодарен им, этим лучшим людям, научившим мои глаза видеть.

—Мир,—говорили они,—это весы, умышленно сбитые с толку. Ты смотри, Сулейман, не ошибись. На этих весах и днем и ночью обвешивают нашего брата на кусок хлеба, на аршин бязи, а иногда и на целую жизнь. Будь посмелее, брат, проверяй все гири...

Песни свои я привык слагать в поле во время работы. Воз­вращаясь под вечер в аул, я часто присоединялся к друзьям и по дороге оглашал им то, чти сложил за день. Я даже не заметил, как это вдруг мои песни стали повторяться в ауле. Я не распевал их и не записывал. Мое новое занятие оказалось трудным и очень неспокойным для честного человека. Оно стало причинять мне много хлопот и мало радости.

Как то во время отдыха у родника мы разговорились о мирских заботах. Прохожий мулла остановился здесь помо­литься богу и после молитвы ради приличия ввязался в бесе­ду. У меня тогда, было плохо на душе: в тот день засудили моего знакомого, старого садовника, за долги его сына, не­делю назад убитого кровниками. Я сложил песню и спел ее громко. Мулла обиделся. Он ткнул меня посохом в грудь и начал кричать.

—Где это слыхано, чтобы голодранцы учили царских су­дей? Паршивый хвост! Твое дело плестись сзади, а думать за тебя, слава богу, поручено голове. Или может быть ты видел где-либо, чтобы ходили задом наперед? Скажи-ка!

Я вскочил с места: это обожгло меня.

—Интересно,—сказал я,—разве на хвосте растут такие ру­ки,—и, взяв за плечи, чуть-чуть приподнял муллу над родни­ком. Тогда, мои товарищи рассмеялись и, по-моему, испортили все дело. Мулла побелел и умчался в аул. За мной явился старшина. Меня забрали в канцелярию, допрашивали и пыта­лись посадить в тюрьму. Но пришли друзья. Они поклялись на коране, что это просто недоразумение, и Сулейман, де­скать, вовсе не со зла показывал силу своих рук. Меня отпусти­ли, строго-настрого предупредив, чтобы никогда больше не слагал я «грязных» песен. Я обещал.

Что мне оставалось делать? Правду говорить нельзя, а не­правду говорить в стихах невозможно. После этого я много лет не оглашал новых песен, потому, что не хотел рисковать своими глазами...

Когда-то давно в Кюринских горах жил у нас владетельный хан Мурсал. При нем был поэт, бедный ашуг Саид Кочхорский. Слава Саида шла далеко, а хан не любил, чтобы при нем о других говорили хвалебное. Он скучал. Позвали ашуга.

Пой!—сказал хан, у которого было восемь жен и ко­торый скучал на этом свете. Саид спел.

Ты хорошо, кажется, спел,—сказал хан. Ты мастер, ко­нечно, но почему ты смотришь так дерзко? Ведь здесь при­сутствуют мои жены... и выколол глаза ашугу.

Я слышал об этом не раз и хорошо помнил это. И потому решил «беречь свои глаза». Но поэт, если только он не труп, молчать не может. Ему, против его воли, будет тревожно от плохого и радостно от хорошего, а скрыть от мира, сохранить для себя свою песню ему не удается. Поэт—это ореховое де­рево. Покуда есть на его макушке хотя бы один—единствен­ный плод, люди не перестанут швырять в него палками!

... Однажды я отправился в город на заработки. К тому времени обо мне, как о поэте, уже знали в народе, и, останав­ливаясь в Ашага-Стали, прохожие часто спрашивали о Сулей­мане. В Дербенте после целого дня поисков работы я ночевал в караван-сарае. Я был измучен, спал на полу. Вдруг слышу сквозь сон: кто-то поет мою песню. На сердце у меня стало непонятно радостно и сладко, и я впервые тогда почувствовал, как, слезы стали подступать к горлу...

Со мной рядом в общей гостинице спало множество наро­ду, таких же бедняков, как и я. Среди них были и лезгины. И вот я слышу сквозь сон, как мою песню начинает заглушать другая, очень громкая и неуместная. То пел даландар*. Он начал спорить с бедняками, выдавая себя за лучшего певца и требуя от них в знак признания по четверти абаза**. Те отка­зывались, даландар настаивал. Тогда встал я.

—Эй, герой! — сказал я. — Ты от себя поешь или  так, иногда чужое повторяешь?

—От себя.

—Тогда спой-ка, пожалуйста, об этом караван-сарае и о нас, несчастных.

Даландар струсил. Подождал, подождал я и, не выдержав, начал по-своему. В караван-сарае стало тихо, как в лесу. Всю ночь напролет слагал я песни, а на утро даландар снял свою папаху передо мной и отказался принять плату за ночлег...

В другой раз ко мне пришли только что вернувшиеся из Баку мол старые приятели. Они рассказали мне печальную ис­торию: на нефтяных промыслах была забастовка рабочих, но она кончилась неудачно и их уволили, как зачинщиков.

Товарищи были печальны. Главное, в ауле была известна про них оскорбительная песня. «Пляшите теперь, — пелось в ней,—повесьте на свои головы барабаны, отправьте жен сво­их на базар, пускай они продадут там матрацы и подушки, ибо вам, ослам, выгнанным палками с огорода, на что удоб­ства?».

Эти стихи сочинил лезгинский поэт Гаджи, работавший тогда на промыслах вместе с моими товарищами, но не уволен­ный потому, что он всегда держал сторону хозяина.

*) Приказчик ночлежки          

**) Двугривенный  

Подлец! Разве я мог пройти мимо такого неслыханного случая? Я целый день бродил, не находя места, где бы мне было удобно. Я сочинил-таки ответ и спел его во всеуслыша­ние со своей крыши. Мои друзья записали песню и, вложив в конверт, отправили в Баку. Помню, между прочим, там были такие слова:

«Не отряхивайся грязными брызгами, паршивый пес. Не оскверняй звания поэта, ибо я вижу заранее, как голова твоя катится барабаном на свадьбе моих друзей!».

Так от случая к случаю я слагал песни, подобно тому, как горячую, обжигающую рот пищу глотают осторожно, по ма­ленькому кусочку...

Прошло пять лет. И вот слышу я однажды весной, что царя свергли, что все теперь равны, что настала свобода, так необ­ходимая народу. «Какая же это свобода, — думаю я. — В судах по-прежнему властвуют над нами—интересная свобода, если только правда это».

Но потом закружилось время.

То англичане, то деникинцы, то бичераховцы, то аллаверды—-кто их разбирал, кто их выдумал?

В то время я еще ничего не знал о большевиках, хотя и чуял сердцем, что кто-то должен притти желанный народу и разогнать этот базар.

Я думал много. Мимо моей сакли проезжали люди и упра­шивали моего совета. Но я не всегда торопился с ответом. Я знал: язык не нога — споткнувшись языком, часто оста­ешься лежать на земле, не в силах подняться.

Однажды в Касум-Кент пришли интервенты и повесили трех моих односельчан. За что? Оказывается, они были большеви­ками и шли из Баку к нам на помощь...

«Ого,—подумал я,—земля наша, горы наши, а люди, кото­рых вешают и убивают, ведь тоже наши..., Что же это такое? Значит, большевики—это, выходит, мы сами, а чужие люди тут хозяйничают?».

В тот же день на улице встретился мне мой бывший хозяин.

— Сулейман, — сказал он, — почему ты не сложил песню в честь Казим-бея. Или бережешь ее для большевиков? Я промолчал.

«Этот мир — колесо, — прибавил  хозяин, — все время крутится, все время крутится...»

—Неправильно крутится, — оборвал я его.

—Постой, постой, уже не просится ли твоя шея на крючок?

—Нет,—ответил я.—Крючок любит сало, а шея моя сплошь из мозолей...

В тот день, наверное, в моей крови одна капля заговорила по-большевистски. Я не стал мешать ей, я дал ей волю... Ее голос оказался властным. Он стал родным...